После битвы при Лепанто Филипп II считал, что у него развязаны руки для подавления восстания в Нидерландах, для попыток помочь Марии Стюарт овладеть английским престолом, для поддержки партии воинствующих католиков во Франции — все это мыслилось как шаги на пути к полной победе контрреформации. Альба писал, что он намеревается в Нидерландах «не выкорчевать, а только очистить виноградник». «Очищение» было кровавым. С 1567 по 1573 год Совет по делам беспорядков осудил 12 302 человека, из них 1105 были казнены или изгнаны из страны. Никто из лиц, даже пользовавшихся каким-либо влиянием, не мог быть спокойным за свою жизнь. Исход борьбы казался предопределенным иследствие колоссального неравенства финансовых и людских ресурсов. В 1574 году только около 20 небольших городов, общая численность населения которых не превышала 75 тысяч человек, поддерживало Вильгельма Оранского. Даже Амстердам до 1578 года сохранял лояльность К испанскому королю1. Да и впоследствии, каковы бы ни были торговые успехи Голландии, территориально и в демографическом отношении она оставалась малой страной. В 1617 году голландский публицист К. Р. Хоофт, вспоминая о прошедших десятилетиях борьбы, писал: «По сравнению с королем Испании мы были как мышь по сравнению со слоном»2.
      Держава Филиппа II была, несомненно, самым богатым государством тогдашней Европы. Король имел в распоряжении доходы, далеко превосходившие те, которыми могли располагать даже французский или английский монархи. В течение длительных войн Испания создала централизованную систему подготовки, обучения и снабжения крупных войсковых контингентов, которыми не обладало ни одно из западноевропейских государств и которые обеспечили испанской армии славу лучшей в Европе. Испанский военный флот по тоннажу и вооружению также не имел равных в странах Запада. К тому же надо учесть, что Испания могла для ведения войны против гезов широко использовать экономические возможности большей части самих Нидерландов, то есть, по сути дела, ресурсы буржуазного уклада.
      И тем не менее такая оценка соотношения сил оказалась неправильной, поскольку не учитывала главного и решающего — с каждым годом все более проявлявшихся экономических потенций восставших провинций, что было выражением непреодолимости нового общественного строя. Именно на этой основе проявлялось действие других факторов, и прежде всего менявшихся международных условий, в которых протекала борьба.
      Английский историк М. Роберте выдвинул тезис о «военной революции» в 1560—1660 годах3, которая включала изменения в тактике и стратегии, потребовавшие создания постоянных армий, увеличения масштабов военных действий, численности войск, усиливала воздействие войны на жизнь общества и т. д. На многие из этих изменений еще за столетие до Робертса обратил внимание в ряде своих произведений Ф. Энгельс. Работа Робертса вызвала дискуссию, его оппоненты небезосновательно отмечали, что некоторые эти явления берут начало за несколько десятилетий до 1560 года4. Однако бесспорно, что главная и основная часть этих нововведений приходится на полтора столетия, охватываемых вековым конфликтом. Стоимость войны намного возросла во вторую половину XVI века.
      Французский историк М. Шоню стремился увязать зигзаги в политике Мадрида в Нидерландах — ее успехи и неудачи, попытки достигнуть соглашения и возвращение к бескопромиссной позиции — с динамикой поступления доходов от торговли через порт Севилью с испанскими колониями в Новом Свете. Однако дальнейшие исследования показали, что финансовые ассигнования на войну не совпадали с этой динамикой — наиболее крупные военные расходы (например, в 1580—1585 гг., когда испанцы снова завоевали Южные Нидерланды — Бельгию) не раз приходились на годы резкого сокращения поступлений от торговли с Америкой.
      Главную финансовую тяжесть войны несло на своих плечах население самой Испании, и прежде всего Кастилии5, которая уже к 1591 году переживала полный упадок. Начиная с первой половины 70-х годов Филипп II занимал огромные суммы под все более высокие проценты, пока банкиры не поняли, что его правительство не в состоянии платить по своим обязательствам, и не отказали ему в новых кредитах. Испанская казна к этому времени задолжала 36 миллионов дукатов, что равнялось государственным доходам за 6 или 7 лет. 1 сентября 1575 г. Филипп II после двух лет колебаний объявил об отказе от уплаты всех долгов и от передачи кредиторам поступлений от ряда налогов в погашение сделанных займов. Это финансовое облегчение было куплено дорогой ценой: исчезли возможности получения средств в счет будущих государственных доходов, и вдобавок был уничтожен кредитный механизм для перевода имевшихся денег из различных владений Филиппа II в Нидерланды на содержание испанской армии. Наместник в Нидерландах генерал Луис Ре-кесенс писал через два месяца после объявленного банкротства, 30 октября 1575 г.: «Даже если бы король и имел золота на 10 миллионов и захотел его все направить сюда, он не имел бы способа сделать это в связи с банкротством. Если деньги были бы посланы в звонкой монете морем, они были бы потеряны; невозможно послать их и в виде векселей, поскольку там (в Испании) нет купца, который бы выдал их, и нет никого здесь, кто бы мог учесть их и уплатить по ним». В ноябре 1576 года не получавшая жалованья испанская армия, численность которой на бумаге составляла 60 тысяч, сократилась до 8 тысяч, вспыхнули солдатские бунты. Испания должна была согласиться на требования повстанцев. Филипп II был принужден, как указывалось выше, нащупывать почву и для соглашения с султаном.
      Обстановка, в которой началась нидерландская революция, создала для нее в целом неблагоприятные международные условия. Борьба нидерландцев за независимость, мнившаяся формой буржуазной революции, растянулась на 80 с лишним лет — с 1566 по 1648 год. Это было следствием действия ряда факторов, прежде всего того, что борьба велась против наиболее мощной феодальной державы, которая вместе с тем могла использовать экономический потенциал громадной колониальной империи, а также других своих владений в Европе (в некоторых из них — ресурсы значительного буржуазного уклада). Здесь надо упомянуть о переходе на сторону Мадрида дворянства Южных Нидерландов. В результате они остались в составе испанской монархии. Все же несомненно, что важнейшим фактором, делавшим возможной борьбу испанского правительства за достижение ставшей явно недостижимой цели, были социально-психологическая обстановка и структура международных отношений, порожденные вековым конфликтом.
      Конфликт потенциально создавал идеологические и политические возможности для мобилизации против нидерландской революции европейской контрреформации. Вместе с тем относительно благоприятным для дела восставших нидерландцев было то обстоятельство, что вековой конфликт тогда не имел — как это было в первую половину XVI века — формы общеевропейской войны. Это сокращало масштабы помощи Филиппу II со стороны других сил католической контрреформации, в особенности австрийских Габсбургов, в то же время не ограничивалась активность всех главных противников Испании — Порты, Франции и Англии. Правда, гражданские войны во Франции, с одной стороны, мешали ей оказывать эффективное противодействие испанцам, но в то же время — с другой — сводили на нет возможность использования французской католической партии против восставших нидерландских провинций. Более того, поддержка Филиппом II французской Католической лиги отвлекала часть его ресурсов. Еще больше он тратил на борьбу против Англии в течение двух десятилетий, предшествовавших гибели Непобедимой армады. Борьба против Испании побуждала правительство Елизаветы I, хотя и с колебаниями, оказывать помощь голландским «мятежникам». Вмешательство Филиппа II во внутреннюю борьбу во Франции и Англии, вытекавшее из всей логики векового конфликта, в конечном счете свело на нет те шансы на победу, в Нидерландах, которые, казалось, оставались у испанцев.
      Против католического лагеря в конечном счете выступали отнюдь не только революционные силы, являвшиеся носителями нового способа производства. Против оказались и те, отнюдь не революционные, элементы, которые в той или иной степени способствовали прогрессивному развитию общества. Это касается и английской монархии, возглавившей умеренную Реформацию, и французской абсолютной монархии, игравшей в то время позитивную роль в процессе национальной консолидации.
      Нидерландская революция изменила развитие векового конфликта. Вместо того, чтобы служить одним из основных источников финансовой и военной мощи Габсбургов, нидерландские владения стали оттягивать, как губка, и денежные средства, и отборные войска испанской короны. Уязвимость разбросанных по всей Западной Европе владений Филиппа II, а позднее и заморских колоний резко увеличилась, причем в конце XVI века — во многом благодаря действиям на море тех же самых голландских «мятежников». Нидерландская революция оказала большое влияние на ход векового конфликта уже одним фактом перехода Голландии с ее растущими ресурсами в лагерь противников контрреформации. Можно по-разному оценивать вклад революции в идеологию передового лагеря, но при любых оценках его нельзя сбрасывать со счетов. Главное воздействие на ход конфликта революция оказала тем, что ликвидировала препятствия для развития голландского судоходства и торговли, что, в свою очередь, имело далеко идущие последствия для мировой торговли в XVII веке6. Надо учитывать и другую сторону того же явления: вековой конфликт не мог в конечном счете воспрепятствовать ни победе революции в Нидерландах, ни утверждению их господствующего положения в мировой торговле, которую так стремились удержать в своих руках Карл V и Филипп II в качестве материальной основы своей империи.
      Мотивы для испанского вмешательства в разные страны все усиливались, но одновременно и сужались объективные возможности осуществить вооруженное вторжение. Одним из объектов испанского вмешательства стала Франция, где как раз в середине века Реформация достигла крупных успехов. В самый канун гражданских войн (которые протекали в религиозной оболочке и потому часто именуются религиозными войнами), в 1562 году, венецианский посланник доносил о быстром распространении среди французов воззрений «женевского папы» и их соотечественника — Кальвина. Дипломат добавлял даже, что «люди моложе 40 лет редко продолжают оставаться верными католицизму». Католическая историография пытается представить гражданские войны во Франции как следствие соперничества вельмож во время малолетства короля — так было после смерти Карла V (XIV в.) и Людовика XI (XV в.), а впоследствии — после кончины Генриха IV и Людовика XIII. Аналогичные войны во второй половине XVI века, «которые для дискредитации религии назвали в XVIII веке религиозными войнами, тогда как современники всегда именовали их гражданскими войнами или просто волнениями, — писал клерикальный историк Л. Кристиани, — были прежде всего войнами, проистекающими из малолетства или несостоятельности носителя центральной власти. Они были также войнами соперничавших феодалов — Гизов против Бурбонов и Ша-тийонов»7. Говорят, что частичной правдой прикрывают ложь. Здесь скорее частица лжи искажает всю правду.
      Несомненно, что в основе религиозных войн лежали социальные причины, так же как и в основе средневековых междоусобиц или Фронды в середине XVII века (и эти причины были значительно более важными, чем малолетство короля). Ныне и многие буржуазные историки, с теми или иными оговорками, вынуждены признать то, что является аксиомой для марксистской историографии: религиозные войны были лишь формой гражданских войн, острой классовой борьбы. Религиозный фактор, имевший и относительно самостоятельное значение, в общем контексте оказывался идеологической оболочкой, обеспечивающей внутреннее сплочение столкнувшихся социальных сил и политических группировок8. По мере своего развития гражданские войны все более приобретали форму династической борьбы — между Бурбонами, возглавлявшими протестантский лагерь, и Гизами — руководителями крайних католиков, — борьбы за престол, который должен был стать вакантным после смерти последнего из сыновей Генриха II и Екатерины Медичи. Этот династический конфликт в не меньшей степени, чем религиозный, стал средством сохранения Франции в рамках векового конфликта — прежде всего потому, что он делал для Екатерины Медичи (фактической правительницы Франции при последовательно царствовавших трех ее сыновьях — Франциске II, Карле IX и Генрихе III) невозможным прочный союз ни с одной из партий для победы над другой.

Назад| Оглавление| Вперёд